Великие мыслители

Многие женщины порицают Кристеву за гиперинтеллектуальный стиль ее рассуждений на том основании, что она, как женщина и как феминистка, проводящая критику всех систем власти, не должна подавать себя в качестве еще одного «великого мыслителя». С одной стороны, это обвинение выглядит несколько несправедливым: то, что кажется маргинальным с одной позиции, может выглядеть гнетуще центральным с другой, и логически невозможно стремиться к подрыву господствующих интеллектуальных дискурсов и при этом оставаться защищенным от обвинений в интеллектуализме. Однако, с другой стороны, Кристева, университетский профессор-лингвист и практикующий психоаналитик, несомненно, помещает себя в самый центр традиционных интеллектуальных властных структур Левого Берега. Если субъект всегда включен в символический порядок, как может быть разрушена подобная неумолимо авторитарная, структура? Этого, безусловно, невозможно достичь путем прямолинейного неприятия символического порядка, поскольку подобная полная неспособность войти в сферу человеческих отношений, в терминах Лакана, превратила бы нас в психотиком. Мы вынуждены принять свою позицию включенности в предшествующий нам порядок, избежать который невозможно. Не существует другого пространства, откуда мы могли бы говорить: если мы вообще способны говорить, то вынуждены делать это только в рамках символического языка. Революционный субъект, какой бы ни была его тендерная идентичность, мужской или женской, допускает разрушительное вмешательство jouissance семиотической подвижности в жесткий символический порядок. Примеры «революционной» деятельности этого типа обнаруживаются главным образом в творчестве поэтов-авангардистов конца девятнадцатого века, таких, как Лотреамон и Малларме, или писателей-модернистов, таких, как Джойс. Поскольку семиотическое никогда не побеждает символическое, возникает вопрос, как вообще оно может себя проявлять, становиться ощутимым. Ответ Кристевой заключается в том, что семиотические пульсации могут находить свое проявление в символическом единственно через преимущественно анальное действие исторжения и неприятия. На текстовом уровне это выражается в маскирующей влечение к смерти негативности, которую Кристева считает наиболее фундаментальной семиотической пульсацией. Негативность поэта можно анализировать как серию разрывов, пропусков и пауз в символическом языке, но также ее можно прослеживать в тематике, поэта привлекающей. Одна из проблем такого рассмотрения «революционного» субъекта заключается в том, что оно обходит стороной вопрос об агенте революционного действия. Кто или что действует в подрывных схемах Кристевой?