Патриархатная мысль

Но взаимоотношения женщин с властью не исчерпывается позицией жертвы. Феминизм заключается не в том, чтобы просто отвергать власть, но в том, чтобы преобразовывать существующие властные структуры — и в этом процессе преобразовывать саму концепцию власти. «Противостоять» власти, значит, не упразднять ее изящным, волюнтаристским жестом, возможным после мая 1968-го, но — передавать ее кому-то еще. С отсутствием материалистического анализа власти связана и слабая историческая ориентация исследования, предпринятого в Speculum. Нельзя сказать, что книга вне исторична, наоборот, в ней показано, как отдельные патриархатные дискурсивные стратегии оставались неизменными со времен Платона до времен Фрейда. Исходя из этого, можно показать, что некоторые аспекты угнетения женщин в западном мире также оставались относительно неизменными на протяжении веков, и Иригарэ делает важную работу, указывая на определенные патриархатные стратегии, воспроизводящиеся вновь и вновь. Spéculum скорее не историчен — поскольку предполагается, что о патриархатной логике больше нечего сказать. Показательно, что Иригарэ не удается исследовать, как исторически меняется воздействие патриархатных дискурсов на женщин. Поэтому Spéculum не способен полноценно сформулировать вопрос об исторической специфике: почему жизнь женщин в эпоху после Фрейда отличается от жизни матери и сестер Платона? Если господствующие дискурсы почти не изменились, почему мы не живем до сих пор в гинекее? Иригарэ не удается учитывать историческую и экономическую конкретику, идеологические и материальные противоречия патриархатной власти, что приводит ее к тому метафизическому определению женщины, избежать которого она поставила своей целью. И потому она анализирует «женщину» в идеалистических категориях, подобно тем философам-мужчинам, которых она порицает. Ее превосходная критика патриархатной мысли отчасти дискредитируется попыткой назвать женское. Как я уже показывала, все усилия найти определение «женщины» обречены на эссенциализм, поэтому феминистская теория только бы выиграла, если бы на некоторое время оставила минное поле женственности и природы женщины и приблизилась к проблемам угнетения и эмансипации с другой стороны. Именно это, в значительной степени, и пыталась сделать Юлия Кристева. Но в этом же, как ни парадоксально, кроется одна из причин того, почему мы не можем считать Кристеву — в отличие от Сиксу и Иригарэ — в прямом смысле сугубо феминистским теоретиком.