Чистая наука

Кристева доказывает, что семиотика должна заменить лингвистику, она убеждена: несмотря на то, что эта новая наука уже поймана в множественные ветвящиеся системы конфликтующих идеологий, она все же способна расшатать эти рамки: «Семанализ ведет семиотический поиск он ставит себя на службу социальному закону, требующему систематизации, коммуникации, обмена. Но если ему и приходится это делать, он неизбежно должен выполнить еще одно, новейшее требование — то, что нейтрализует фантом «чистой науки»: субъект семиотического языка должен, пусть на миг, подвергать сомнению себя самого, выходить из защитной оболочки трансцендентального эго в системе логики и тем самым восстанавливать свое положение в той негативности — управляемой влечениями, но также социальной, политической и исторической, — которая раскалывает и обновляет социальный код». Здесь в лингвистической теории Кристевой уже можно различить тему революции. Однако прежде, чем мы приблизимся к этому вопросу, следует подробней рассмотреть ее взгляды на взаимосвязь между языком и женственностью. Женственность как маргинальность Кристева категорически отказывается давать определение «женщины»: «Верить в то, что кто-то «является женщиной» — почти такой же абсурд и обскурантизм, как верить в то, что кто то «является мужчиной», — говорит она в интервью с женщинами из группы «Психоанализ и политика», опубликованном в 1974 году. Хотя политическая реальность все же обусловливает необходимость проведения кампаний от лица женщин, важно признать, что в этой борьбе женщина не может быть: она может существовать только негативно, в своем отказе от данности: «Поэтому «женщина» для меня, — продолжает она, — это то, что не может быть репрезентировано, то, что не произносится, то, что остается вне именования и идеологий». Хотя это напоминает образ женщины у Иригарэ, Кристева, в отличие от Иригарэ, воспринимает свое «определение» как только лишь соотносительное и стратегическое. Это попытка выявить негативность и отказ, относящиеся к маргинальному в «женщине», чтобы расшатать фаллоцентрический порядок, определяющий женщину в первую очередь как маргинала. Таким образом, этика ниспровержения и подрыва, наполняющая лингвистическую теорию Кристевой, перетекает также и в ее феминизм. Глубокое недоверие к идентичности «Что может значить «идентичность», и даже «половая идентичность» в новом теоретическом и научном пространстве, где оспаривается само понятие идентичности», внутренне присущих женскому как в социальном, так и в биологическом смысле: «На мой взгляд, ничто в женских публикациях настоящего или прошлого времени не позволяет нам утверждать, что женское письмо существует», — говорит она в интервью, опубликованном в 1977 году. Кристева допускает, что в женском творчестве можно выделять различные устойчивые виды стилистики и тематических особенностей; но невозможно сказать, следует ли эти характеристики приписывать «истинному женскому своеобразию, маргинальное или, еще проще, определенной структуре, которую современный рынок предпочитает и выбирает из всего спектра женского потенциала. В некотором смысле у Кристевой нет теории «женственности» или тем более «женской природы». Зато есть теория маргинальное, подрыва и диссидентства. Поскольку женщины определяются патриархатом как маргиналии, их борьба может быть теоретически осмыслена таким же образом, как любая другая борьба против централизованной властной структуры. Поэтому Кристева пользуется одними и теми же терминами для описания интеллектуалов-диссидентов, некоторых писателей-авангардистов и рабочего класса: «Пока оно не проанализировало своего отношения к инстанциям власти и не разуверилось в собственной идентичности, всякое освободительное движение может быть нейтрализовано этой властью или духовностью, секуляризованной или открыто религиозной. Решение? Кто знает? В любом случае оно пройдет через то, что репрессировано в дискурсе и производственных отношениях. Назовем мы «женщиной» или «угнетенными общественными классами», это одна и та же борьба, и в ней невозможно отделить один тип субъектов от другого».