Фолклендской война

2 апреля 1982 года Аргентина оккупировала Фолклендские острова. Госпожа Тэтчер немедленно послала в Южную Атлантику военно-морские силы Великобритании. Британский национализм и милитаризм жаждал мести. И тогда на затопление «Бельграно», приведшее к гибели сотен людей, бульварная газета «Сан», в то время фанатично протэтчеровская, откликнулась позорным «Получите!». К середине июля 1982 года война была закончена; она унесла с собой жизни 255 британцев и 652 аргентинцев. Популярность госпожи Тэтчер достигла своего апогея. Уже в конце августа 1981 года первые женщины разбили свои палатки возле Гинем Коммун, авиационной базы, располагавшейся невдалеке от Ньюбери, менее чем в двух часах езды от Оксфорда. Они протестовали против решения НАТО разместить в Британии крылатые ракеты. Этот протест вызвал острые дебаты о женской сущности, об отношении женщин к войне и миру, об отношении мужчин к феминизму. 12 декабря 1982 года более двадцати тысяч женщин, возможно и все тридцать тысяч, прибыли в Гинем Коммун и взялись за руки, чтобы «заключить базу в объятия». Это дало некоторым феминисткам возможность утверждать, что лагерь в Гинем Коммун — свидетельство того, что женщины — большие сторонницы мира, чем мужчины. Но как быть с фактом очевидного удовольствия, которое получала от Фолклендской войны госпожа Тэтчер? Ведь это безусловно опровергало всякие скоропалительные выводы относительно миролюбия женщин? Нет, говорили мне, госпожа Тэтчер не считается, поскольку она не «настоящая женщина», но выстроившая свою идентичность по модели мужского », т.е. «почетный мужчина». Я считала тогда и считаю сейчас, что всякая феминистская теория, пытающаяся определить некоторых женщин как «настоящих», а остальных — как «отклонения», «неженственных» и «мужеподобных», обречена на провал. Феминизм должен признавать очевидные и явственные различия между женщинами. Эти различия основываются и на расовой принадлежности, и на сексуальной ориентации, однако к ним не сводятся. Книга «Сексуальная текстуальная политика» основана на идее, что всякая теория, стремящаяся определить женскую сущность или женскую природу, противоречит задаче феминизма: добиться свободы и равенства для женщин. После Гинем Коммун многим оксфордским феминисткам казалось, что по сравнению с феминистским актинизмом интеллектуальный феминизм неэффективен. Книга «Сексуальные текстуальные политики» стала страстной попыткой убедить таких феминисток, что даже вполне абстрактные теории могут обладать политическим воздействием. Поэтому во вступительной главе этой книги я стремлюсь защитить теорию, показывая, что феминистки, которые полагают себя вне теории, ошибаются. Они не вне теории, заявляю я, они во власти теории, которую не могут распознать как таковую. Если мы станем более изощренными в теории, мы станем также более проницательными политически, будем лучше понимать последствия занимаемой нами позиции. В этой работе есть психоаналитический оттенок: я полагаю, что неосознанная приверженность тем или иным теориям гораздо труднее поддается изменению, чем та, которую мы способны высказать и о которой способны размышлять. Таким образом, книга «Сексуальная текстуальная политика» задумывалась не как обзор феминистской теории и критики, но как весомый аргумент в пользу теории. Однако слово «теория» употребляется в книге в двух довольно разных смыслах. Иногда «теория» значит «теория литературы»; иногда — «феминистская, пост структуралистская и марксистская теория». В то время я полагала первое значение вполне самоочевидным. В Бергенском университете я прошла серьезный курс традиционной теории литературы. Я посещала семинары по новой критике, русскому и чешскому формализму, структурализму Греймаса и Женетта и герменевтике Шрейер мохера и Гадамера. В конце 1970-х в Бергене изучать психоаналитическую теорию литературы значило вникать в психоаналитические толкования текстов, а не в законы развития субъективности. В том же духе на наших семинарах по марксистской теории литературы обсуждался реализм и литературная форма, а не идеология или способы производства. Поэтому в 1980 году теория литературы все еще значила для меня набор теорий об отношениях между текстом и читателем, текстом и автором, текстом и обществом.