Кристевская теория языка

Кристевская теория языка как гетерогенного означивающего процесса, локализованного в говорящих субъектах и между ними, предлагает другой подход: изучение конкретных лингвистических стратегий в конкретных ситуациях. Но исследования такого типа не позволяют нам обобщить полученные данные. Фактически они приводят нас скорее к изучению языка как отдельно взятых дискурсов, а не как универсального langue. Последовав примеру Кристевой и обратившись к советскому лингвисту Волошинову и его книге «Марксизм и философия языка», впервые опубликованной в 1929 году, мы можем обнаружить некоторые указания на последствия такого подхода. Чтобы сосредоточиться на дискурсе, лингвисты должны переступить доселе священную границу предложения. Более пятидесяти лет назад Волошинов выдвинул обоснованную критику в адрес структуралистской или системно-ориентированной лингвистики, которую он назвал «абстрактным объективизмом»: «Лингвистическое мышление не идет дальше рассмотрения элементов монологического высказывания. Построение сложного предложения — вот максимум лингвистического охвата. Построение же целого высказывания лингвистика предоставляет ведению других дисциплин — риторике и поэтике. У лингвистики нет подхода к формам композиции целого. Поэтому-то между лингвистическими формами элементов высказывания и формами его целого нет непрерывного перехода и вообще нет никакой связи. Из синтаксиса мы только путем скачка попадаем в вопросы композиции». Другими словами, Волошинов и Кристева стремятся разрушить — деконструировать — старые дисциплинарные барьеры между лингвистикой, риторикой и поэтикой, чтобы сконструировать исследовательское поле нового типа: семиотику или теорию текста. Если, как полагает Волошинов, всякое значение контекстуальном, жизненно важным становится изучение контекста каждого высказывания. Отсюда, однако, не следует, что «контекст» следует понимать как унитарный феномен, изолированный и определенный раз и навсегда. Размышления Жака Деррида в работе «Шпоры демонстрируют, что текст можно считать обладающим любым количеством контекстов. Приписывание тексту определенного контекста не закрывает и не фиксирует раз и навсегда значение этого текста: всегда существует возможность вписать текст заново в другие контексты, возможность в принципе безграничная, структурно свойственная всякому языковому произведению. Пока мы занимаемся исследованием половых различий в языке, никакой анализ изолированных фрагментов в литературе, такой, как, скажем, широко известная теория «женского предложения», выдвинутая Вирджинией Вулф, не гарантирует нам достижения каких бы то ни было определенных выводов, поскольку те же самые структуры можно обнаружить у писателей-мужчин. Единственный способ получить интересные результаты, изучая такие тексты, — это рассматривать целое высказывание как единый объект, то есть изучать его идеологические, политические и психоаналитические артикуляции, его соотнесенность с обществом, психикой и — не в последнюю очередь — с другими текстами. Ведь Кристева пустила в обиход понятие интертекстуальности для того, чтобы показать, как одна или несколько знаковых систем транспонируются в другие. Леон Руде пишет, что «всякая означающая практика является полем, в котором различные означающие системы подвергаются такой транспозиции». Кристева подразумевала это, когда подчеркивала необходимость «выбора поэтического языка в качестве объекта внимания лингвистики» и далее поясняла: «Мы считаем, что язык, и таким образом возможность коммуникации вообще, определяется границами, допускающими переворот, растворение и преобразование. Помещая свой дискурс возле таких границ, мы надеемся придать ему подлинное этическое воздействие. Итак, об этике лингвистического поиска можно судить соразмерно поэзии, им предполагаемой».