Марксистский дискурс

Иными словами: когда она как женщина использует определенную риторическую стратегию, эта стратегия немедленно помещается в новый контекст с другими политическими последствиями. Таким образом, вопрос политической эффективности женской мимикрии напрямую зависит от действенной силы нового контекста, который создает женщина посредством имитации. Эта стратегия оказывается чрезвычайно успешной в отношении Плотина, поскольку имитативной главе «о» Плотине непосредственно предшествует антисексистский анализ. Но в отношении Маркса трудно понять, каким образом мимикрия Иригарэ разрушает изнутри марксистский дискурс. Больше похоже на то, что Иригарэ использует анализ Маркса совершенно традиционным образом: явно вдохновленная обнаружением того же самого, она ищет применения своей теории аналогии, но не к демонстрации изъянов, предположительно выявляющих фаллоцентрическим дискурс Маркса. Таким образом, ее эссе прочитывается скорее как обоснование догадок Маркса, чем как критика его спекулярной логики. В другом эссе, «Механика жидкостей», мимикрия по аналогии как политический прием выглядит полностью несостоятельной. Здесь аналогия проводится между женственностью и мужественностью, с одной стороны, и жидкостями и твердыми телами, с другой. Фаллократическая наука не способна описать движение жидкостей, утверждает Иригарэ, точно так же, как не способна она описать женщину. Таким образом, продолжает она, женский язык ведет себя так же, как жидкости, которыми пренебрегают мужчины-физики: «Он непрерывен, сжимаем, растяжим, он вязкий, проводящий, способен просачиваться в другую среду. Он никогда не кончается, сильный и бессильный в своем сопротивлении тому, что можно исчислить, он получает удовольствие и страдает от своей сверхчувствительности к давлению; он меняется — в своем объеме и плотности, например, — в зависимости от температуры, в его физической реальности, определяемой трением между двумя бесконечно соседствующими силами, — динамика близости, не собственности». Здесь ее имитация патриархатного уравнивания женщины и жидкости лишь усиливает патриархатный дискурс. Неудача настигает ее потому, что она изображает жидкость позитивной альтернативой обесценивающимся скопофилическим конструкциям патриархов. Мимикрия оказывается несостоятельной, поскольку она перестает восприниматься как таковая: это больше не единственно лишь высмеивание нелепиц мужского, но совершенное воспроизводство логики того же. Там, где, скажем так, уже не видны кавычки, Иригарэ попадает в ту самую эссенциалистскую ловушку определения женщины, которой она всеми силами стремится избежать. Мимикрию, или подражание, разумеется, не следует отвергать, поскольку они могут использоваться в феминистских целях; однако они не являются панацеей, как подчас полагает Иригарэ. Вопросы Шошане Фельман не снимаются теорией женской имитации мужского дискурса. Фельман настойчиво поднимает вопрос о позиции. С какой позиции говорит Иригарэ? Неспособность ответить на этот вопрос — собственное слепое пятно Иригарэ. Кажется, она не замечает, что иногда женщина, имитирующая мужской дискурс, — это только лишь женщина, говорящая как мужчина: тому пример Маргарет Тэтчер. Решающим всегда является политический контекст такой мимикрии.