Уже нельзя считать, что теория — это просто политика, или продолжать поиски совершенной теории, той «теории, которая обеспечивает политический радикализм и, в идеале, политическую эффективность», по выражению Джонатана Каллера. В 2002 году пришло время пересмотреть взаимоотношения политики и теории. Фактически вопрос о «политике теории» активней всего поднимался пост структуралистами, чьи теории были посвящены языку, дискурсе и субъективности. Но говорить о «политике теории» значит говорить слишком обобщенно. Существует немало теорий, которыми пользуются самые разные люди в самых разных контекстах. Отношение к политике у теории истины и дискурса и у теории глобального капитализма или угнетения женщин различно. Точно так же в разное время и в разных ситуациях значение слова «политика» будет существенно различаться. В 1930 году политическая игра велась бы вокруг классовых проблем или фашизма. Сегодня же политическая игра может касаться СПИДа, расы или тендера, равно как и сексуальности. На вопрос «Является ли теория политикой?» можно ответить лишь «в зависимости от ситуации»13. Но мы ничего не можем «гарантировать». Какой должна быть картина взаимоотношений между политикой и теорией, чтобы казалось, что можно получить «гарантии» радикальных последствий — или радикальных намерений? На мой взгляд, идея гарантии отдает метафизикой и мелодрамой, о чем напоминает мне проведенный Стэнли Кэвеллом анализ скептицизма и его «требования абсолютности». Мы налагаем на понятие требование абсолютности, и затем, обнаруживая, что наше обыденное использование данного понятия не соответствует нашему требованию, пытаемся максимально устранить это расхождение. Вот эти знакомые сюжеты: мы не видим материальные объекты напрямую, но только опосредованно; мы не можем быть уверены ни в каком эмпирическом суждении, кроме как опробовав на практике; мы не можем на самом деле знать, что чувствует другой человек, но можем только предполагать». Иными словами, постановка вопроса о «политичности теории» может означать лишь неограниченную власть человеческой деятельности, с чем эта деятельность наверняка не согласится. Что бы мы ни ответили на этот вопрос, это будет либо метафизика, либо бессмыслица, либо и то и другое. Постановка вопроса о «политике теории» — не единственный способ поразмышлять о политическом значении интеллектуального труда. И требование неограниченной власти касается не только современных теоретиков литературы. Чтобы проиллюстрировать, что я имею в виду, я обращусь к двум высказываниям — Сартра и Бовуар. «Когда рядом умирает ребенок, «Тошнота» значит немного», — сказал Сартр в 1964 году, в том году, когда он опубликовал «Слова». Примерно в то же время, в 1963-м, Симона де Бовуар писала: «Я интеллектуалка, для меня слова и истина имеют ценность» — «Сила обстоятельств». В этих высказываниях проявляются две различные установки по отношению к политике и словам. Теперь я хочу показать, почему я думаю, что сартровской образ не просто метафизичен, но мелодраматичен, по контрасту с тем, что я буду называть обыденным взглядом Бовуар на интеллектуализм.