Возвращаясь к целям англо-американской феминистской лингвистики, сформулированным выше, сосредоточимся вначале на «половых различиях и сходствах в использовании языка, в речевой и невербальной коммуникации». Не требуется слишком углубляться в теорию, чтобы понять, что изыскания такого рода быстро заводят в тупик. Крамар, Торн и Хенли мрачно констатируют: «Удивительно, сколь немногие из ожидаемых половых различий были твердо установлены эмпирическими исследованиями реальной речи». Еще большее замешательство, продолжают они, вызвал следующий факт: «было показано, что сходная речь женщин и мужчин воспринимается и оценивается по-разному». Торн и Хенли подчеркивают этот момент в другом контексте: «Одним словом, значение жестов меняется в зависимости от того, используют их женщины или мужчины; независимо от того, что делают женщины, их поведение может истолковываться как символизирующее более низкий статус». Крамар, Торн и Хенли также заключают, что «ряд данных относительно того, кто кого прерывает в речевом общении, показывают, что различия во власти и статусе более заметны, чем тендерные различия как таковые». Если добавить к этим затруднениям наблюдение Хелен Петри, что в ее исследовании тема выглядит более важным фактором в порождении речевых различий, чем пол мы вправе задать вопрос о базовой предпосылке различия в проектах такого типа. Похоже, что поиски полового различия в языке не только невозможны теоретически, — они являются политической ошибкой. Понятие различия вызывает теоретические затруднения, поскольку оно указывает более на отсутствие или разрыв, чем на какой-либо означивающий процесс. Различие, согласно Жаку Деррида, не является понятием. Можно сказать, что различия уводят нас куда-то, вовлекают в бесконечно разветвляющуюся цепь смещения и откладывания значения. Следовательно, принципиально полагая различие разрывом между двумя частями бинарной оппозиции, мы произвольно навязываем замкнутость разностному, дифференциальному полю значения. Именно это по большей части проделывается в исследованиях половых различий в языке. И последствия подобного подхода теоретически предсказуемы: мужественность и женственность постулируются как стабильные, неизменные сущности, значимые явленное — присутствия, между которыми якобы и располагается неуловимое различие. Я не хочу сказать, что исследователи верят в биологическую сущность мужского и женского; наоборот, зачастую они работают с антропологической теорией женщин как «группы, лишенной слова», в которой предполагается, что в общественных отношениях власти иное отношение подчиненной группы к языку обусловлено ее иным общественным опытом. Однако это не спасает теорию от обретения черт угнетения: поскольку «женщины» конституированы как постоянно и неизменно подчиненные, а «мужчины» — как безоговорочно обладающие властью, языковые структуры этих групп воспринимаются как жесткие и неизменные. Посему исследователи, работающие в этой области, считают себя обязанными неустанно обнаруживать способы, благодаря которым язык препятствует женским лингвистическим проектам. Ничто не свидетельствует в пользу их научной честности более, чем прямота, с которой они без энтузиазма сообщают об отсутствии такого подтверждения их гипотез. В политическом плане подобное представление о мужском и женском как о неоспариваемых сущностях всегда представляет для феминисток опасность: если бы половое различие в языке и обнаружилось, оно всегда может использоваться против нас, в основном для доказательства того, что та или иная неприятная деятельность «от природы свойственна» женщинам и чужеродна мужчинам. Бинарная модель различия, замкнутого или пойманного между двумя противоположными полюсами мужественности и женственности, не позволяет нам увидеть то, что избегает этого жесткого структурирования.