Хотя Реджистер и торопится предостеречь нас от излишне упрощенных выводов, поскольку «женская действительность не однородна, но имеет множество нюансов и вариаций», демонстрируемый ею менталитет наставницы должен восприниматься как один из, пожалуй, неизбежных перегибов в новой, быстро развивающейся области исследований. В 1970-х годах этот подход породил огромное количество опубликованных и неопубликованных работ, в которых литература анализировалась с позиций вывернутой наизнанку социологии: художественные тексты прочитывались с целью сравнения эмпирических социологических фактов в литературном труде с соответствующим эмпирическим опытом в «реальном» мире при жизни автора. Сегодня нам легко подвергнуть критике данный подход: осудить за непризнание «художественности» литературы, за опасную тенденцию антиинтеллектуальности, за чрезмерную наивность представлений о связи литературы и действительности, автора и текста и за неумеренность цензорского пыла в отношении работ писательниц-женщин, которые часто творили в идеологических условиях, не дававших им возможности ответить на запросы феминистских критиков начала 1970-х. И хотя нельзя не сожалеть о столь массовом недостатке теоретической подготовки ранних феминистских критиков, их энтузиазм и приверженность феминистскому делу достойны подражания. Для поколения, получавшего знания во внеисторическом эстетизированном дискурсе Новой Критики, твердая убежденность феминисток в политической сущности любого критического дискурса и их стремление учитывать все исторические и социологические факторы должны были казаться чем-то новым и увлекательным; в огромной степени это именно те качества, которые по-прежнему стремятся сохранить современные феминистские критики.